Надсада - Страница 117

117

Владимир Белов и Людмила Вальц уехали.

Несказанная синь прекрасного Сибирского моря заполняла все пространство – от земли до неба, сливаясь с уходящими за горизонт лесами, с нависающими над водой скалами, с кромкой усыпанного галишником берега, по которому они брели, обнявшись и время от времени замирая на месте, чтобы прижаться друг к другу и сказать какие-то слова. Слова немногие, но для них самые главные, какие произносят все влюбленные на земле.

– Не понимаю! – мотал головой Белов. – Не понимаю, как столько лет я мог жить без тебя…

Он задумывался на мгновение, словно силился проникнуть в глубинные дали самого себя, но усилия его были напрасны, и это он тут же сознавал. Горькая короткая усмешка сожаления пробегала по губам, словно хотел сказать что-то такое, о чем никому на свете сказать бы не решился, а вот ей, Людмиле Вальц, – готов был. Ей, совершенно не знаемой им женщине, явившейся из не знаемого им мира, и заполнившей своей нежностью все уголки мира его, потомка Сибирских староверов, который до встречи с ней и знать не знал, не думал, не ведал, что и над ним, над его волей тоже есть власть, способная и вознести к небесам, и опустить на самое дно жизни.

Теперь же близость этой молодой красивой женщины возносила его к небесам. Густые волосы накрывали плечи Людмилы, падали на грудь, и она то и дело отбрасывала их назад легким привычным движением, заглядывала в его глаза, тихо смеялась или вдруг отстранялась и снова прижималась к нему.

Потом они сидели в каком-то небольшом уютном ресторанчике, из окна которого открывался вид на Байкал, и Белов признался, что в этот день ничего не ел. Она придвигала к нему одно блюдо за другим, шутливо настаивала, чтобы он съедал все без остатка, и он покорно исполнял ее капризы.

– Мужчина должен есть много мяса, потому что он – добытчик, – говорила она ему с улыбкой. – А дело женщины – прислуживать своему мужчине, быть рядом с ним и в горе, и в радости.

– И ты способна быть со мной и в горе, и в радости? – так же шутливо спрашивал ее Белов.

– Сейчас – да. Сейчас – хоть на край света.

– На самый-самый? – переспрашивал.

– Ну вот на самый-самый краешек, чтобы только не упасть в бездну…

– В какую такую бездну? – не понимал Белов.

– Откуда уже не возвращаются, – уточняла она.

– А я и не позволю упасть, – приподнимался на стуле и разводил руки, словно хотел удержать от падения в предполагаемую бездну.

Она отстранялась, шутливый разговор переходил на серьезный, и оказалось, что им надо много сказать друг другу, а время летит так быстро, что не способно уместить в себя и малой доли переполнявших их чувств и мыслей.

– Ты в Иркутске часто бываешь? – спрашивал, заранее беспокоясь, что редко будет видеть любимую.

– Н-нет, и мне совестно бывает перед мамой, она ведь всегда ждет меня, хотя ни в чем не упрекает. Я совершенно не знаю Сибири: жизнь моя после школы вся была связана с Петербургом, Европой, где о Сибири имеют самое отдаленное представление. К тому же мое общение ограничивается людьми искусства, которых практическая сторона жизни интересует поскольку-постольку. Правда, я всегда каким-то седьмым чувством ощущала собственную принадлежность к сибирской культуре, старалась читать сибирских писателей, посещать вернисажи сибирских художников, если это удавалось. Не так давно привелось побывать в Москве на выставке одного художника, картины которого приходилось мне видеть и раньше. Так я была просто очарована его новыми работами – вроде бы бесхитростными и в то же время сильными своим письмом, переданными на полотнах характерами. Представляешь, никак не могу забыть глаза людей, которые смотрели на меня с полотен, – простых охотников, крестьян, жителей сибирской глубинки. Я не решилась подойти к самому художнику, чтобы высказать ему свое восхищение, и жалею о том. Слышала, что после вернисажа с ним случилась какая-то нехорошая история, а что случилось – не знаю…

«Да ведь это она о брате Николае», – догадался изумленный Владимир.

– Подрезали его московские бандиты, сейчас здоров и пишет свои картины в Присаянском районе, где я и проживаю, – неожиданно для себя брякнул Белов.

– Как, и ты его знаешь? Знаком с ним?..

– Это мой двоюродный брат – сын того дядьки Данилы, о котором я вам с Леокадией Петровной рассказывал в ресторане.

– И правда, – широко раскрыла глаза Людмила. – У него же фамилия, как и у тебя, – Белов. Николай Белов, это я хорошо запомнила – как же я сразу не сообразила, что ты можешь иметь к нему прямое отношение. Ты знаешь, милый, я достаточно много бывала на вернисажах самых разных художников, в том числе и зарубежных, но такого сильного письма, как у твоего брата, просто не припоминаю. Это же огромный талант!

– Земля у нас, наверное, такая, где есть о чем говорить, с кем говорить и кому говорить…

– Согласна. И ты непростой. Я когда увидела тебя поближе, сначала в аэропорту, потом в машине, то как-то даже оторопела от той необычайной силы, какая от тебя исходила. Ведь мне мама рассказывала о тебе по телефону, но я не то чтобы не верила ей, я была словно отгорожена от всего, что не касается мира, в котором жила. Хотя… своими рассказами и характеристиками она меня все-таки заинтересовал, а и я была не прочь с тобой познакомиться.

– Вот и познакомилась. Но я ничем особым себя не проявил, а брат мой действительно…

И он стал подробно рассказывать историю дядьки Данилы, передавая почти дословно свои с ним беседы в зимовье, не упуская и малых подробностей их охотничьего быта. Затем поведал о поездке Данилы Афанасьевича в Тульскую губернию, о встрече с любимой женщиной, сыном, о происшедших в жизни старого таежника переменах и о самом Николае, проживающем почти безвылазно на выселках.

117