Надсада - Страница 126

126

– Точно-точно, милая, – затряс головой Воробей, пытаясь при этом еще и выгнуть свой тощий живот. – Аки в родным дому я в тайге. Прошел ея вдоль и поперек… И зверя матерага бил, и в снегу ночевал, и тыщи верст протопал энтими вот ножками. Тока в тайге нету глухомани. В тайге все как по полочкам разложено. Глухомань у вас в городах. Но я радый, что в тайге родился, в тайге жил, живу и в тайге ж помирать буду – во как!

При последних словах Воробей попробовал выписать ногами нечто вроде коленца.

– И – ниче! – воскликнул неожиданно. – Живем, хлеб жуем с Миколаем Данилычем. Живописуем, так сказать, жись… Сотворям иськусство… В тайге, милая, гораздо ближе к Богу-то, чем в ваших поганых городах…

При последних словах старик поднял к небу свой желтый палец, округлил глаза и прошелся перед гостьей с гордо поднятой головой:

– От… и – до!..

Стоявшие тут же Николай и Владимир заулыбались.

– Ты, Иван Евсеевич, на правах хозяина поставь чайник, собери на стол, а мы пока побеседуем, – обратился к нему Николай.

– А ведь он прав, в тайге действительно ближе к Господу, – сказал через минуту, ни к кому не обращаясь. – Надо будет над этим подумать поосновательней – это ж особая тема для меня.

И уже гостям:

– Когда у меня наступает творческий застой, а это неизбежно для любого художника, писателя, музыканта, тогда я снова и снова начинаю писать Евсеевича. И всякий раз нахожу в чертах его лица, во всем его облике нечто такое, чего не разглядел раньше. Увлекаюсь и про все на свете забываю, в том числе и про творческий застой.

Людмиле Вальц все было интересно. Она внимательно слушала Николая, осматривалась, просила что-то пояснить, оглаживала рукой оглоблю телеги, трогала висевший в сарае хомут, любовалась на мерина Тумана, бросила горсть зерна курицам.

– Усадьба эта построена в классической, традиционной для сибирского старожилого населения манере, – рассказывал между тем Владимир, довольный уж тем, что хоть в знании местного быта может блеснуть. – Что-то здесь есть и от уклада жизни староверов, ведь основатель ее, Ануфрий Захарович Белов, – наш с Николаем прадед – был старовером. Мы с братом на эту тему никогда не разговаривали, но, бывая здесь, я всякий раз не мог не надивиться разумности обустройства, где всякой живности, всякой вещи – свое место. Еще в юности я это приметил и тогда же решил, что если буду обустраивать собственное жилище в тайге, то непременно с оглядкой на выселки. И когда строил свою охотничье-промысловую базу, то постоянно держал в голове мысль о выселках.

– Да, разумности, хозяйской сметливости не отметить нельзя, – поддержал брата и Николай Белов. – Более пятнадцати лет живу и работаю здесь и по-прежнему удивляюсь уму, практической распорядительности первого хозяина выселок. Никакие западные супердизайнеры, суперстроители не способны придумать ничего подобного в условиях дикой природы Сибири. И такой идеальной мастерской в пределах природы, как у меня здесь, нет, наверное, ни у кого из художников на всей земле.

– Только все это…

Людмила замялась, подыскивая слова.

– Ветхое – хотите вы сказать?

– Да-да, но в то же время какое-то очень уж прочное. Вот и ваш брат, и вы сами не похожи на всех прочих моих знакомых. Вы – другие.

– Какие же?

– Я затрудняюсь сказать, я еще пытаюсь понять.

Гостья Николаю нравилась все больше.

– А пойдемте в дом, я вам покажу свою новую работу – только вчера закончил.

Людмила ожидала увидеть обычный беспорядок, свойственный всем мастерским художников, однако уже с порога была удивлена чистоте и опрятности жилища. Здесь были холсты, подрамники, в углу стоял мольберт, на небольшом столике – тюбики красок, какие-то бутылочки и баночки, но общий вид внутреннего убранства дома это не портило.

Все это мозг женщины уловил каким-то боковым зрением: глаза ее остановились на стоящем чуть поодаль от стены полотне довольно большого для этого помещения размера. Двое сидящих на лавке пожилых людей будто приглашали гостью к столу на чашку чаю, и она даже шагнула в сторону холста с невольным намерением присесть, да тут же одумалась – до нее медленно доходило, что это всего лишь картина и на ней – неживые люди, которых она только что готова была принять за живых.

Людмила чуть охнула, оборотилась на мужчин и снова устремила взгляд на полотно.

– Это мои родители, – услышала где-то сбоку от себя голос художника. – Отец, Данила Афанасьевич, и мама, Евдокия Степановна. Давно собирался написать их совместный портрет, да вот наконец собрался.

– Я просто раздавлена, – прошептала Людмила. – Вы – большой мастер.

– Спасибо. Только по-настоящему большим мастером я себя не считаю.

Она хотела что-то сказать, но Николай ее опередил:

– У вас хорошее характерное лицо, и я бы попросил вас, если, конечно, не возражает и Володя, попозировать мне сегодня часа два.

– Да ради бога, – с готовностью отозвался Владимир. – У меня тут есть некоторые дела, так я на этих два часа и отъеду.

Перед тем как сесть за стол, Людмила некоторое время рассматривала портрет женщины, висящий в изголовье стоящей возле печи кровати.

«Странное дело, – размышляла она. – У всех этих людей – и живых, и тех, что на картинах, есть что-то единое для всех. Что-то заглавное, самое важное. Так что же это может быть?..»

– Эт моя незабвенная супружница Раиса Павловна – царствие ей небесное, – обронил печальным голосом оказавшийся рядом Иван Евсеевич.

– Мне вашу историю рассказывал Владимир Степанович. Такой я вашу супругу и представляла: красивой сильной сибирячкой.

126