Надсада - Страница 39

Мужчины собрались, вышли из квартиры.

– Ну, что ты о нашем госте скажешь? – спросила невестку Евдокия, которой было интересно мнение сторонней женщины.

– А что я скажу… Вижу – человек он непростой, честный, надежный, с характером. Такому встать поперек дороги – сшибет, не заметит. Недаром ведь говорят, что это благодаря сибирякам мы войну выиграли. А вообще я рада его приезду. С ним в квартиру вошло что-то такое значительное, чему я пока не могу дать названия. Данила Афанасьевич весь настоящий, всамделишный, естественный. А какая на нем одежда – загляденье просто. В такой лет сорок-пятьдесят назад артисты в кино снимались. А его медали, ордена… Я не знаю никого из своих знакомых ветеранов, чтобы имели подобный иконостас. Просто Илья Муромец. Так что, мама, немудрено, что ты его всю свою жизнь любишь…

– Ой, Людочка, любила и люблю. И стоило эти тридцать с лишком лет перемочь на свете, чтобы опять его встретить…

– Ну и хорошо, хоть под старость лет поживете в радости. А ты, мама, и в самом деле в Сибирь поедешь?

– Ой, Людочка, поеду. Побегу собачонкой, куда позовет…

– Ехай. И Коля к вам соберется, дети побывают на каникулах – узнают, что такое Сибирь и какая она, тайга. И вы к нам. Вы оба еще не старые, поживете в радости друг около друга.

– Спасибо тебе, милая, повезло моему сынку с женкой, а мне с невестушкой…

Между тем старший и младший Беловы оказались поблизости от мастерской Николая, и тот предложил зайти.

Данила никогда не бывал в подобных местах и откровенно подивился беспорядку, множеству каких-то листов с рисунками, замалеванных холстин, тут же на полках стояли старинные самовары, утюги, что-то еще, на стенах висели иконы.

Отдельно, в грубо сбитой раме, висел портрет молодого сержанта с гармонью в руках. В наклоне чубатой головы, во взгляде, устремленном куда-то в сторону, в напряжении подавшейся вперед фигуры, в легших на кнопки пальцах чувствовалось, ожидалось, что сержант вот-вот заиграет что-то грустное, заветное. Данила задержался напротив картины, и ему на некоторое мгновение даже показалось, что этот намалеванный на холстине сержант и впрямь двинет плечами, мехи гармони разойдутся и пальцы побегут по кнопкам.

Данила криво усмехнулся, на душе отчего-то сделалось грустно и тягостно.

Наблюдавший за ним со стороны сын понял состояние отца, сказал о своем:

– Лет пять назад мама посетила мою мастерскую, так веришь ли: встала напротив, как вкопанная, и вдруг упала на колени, как подрубленное дерево. Подскочил я, поднимаю ее, а она словно неживая. Потом все же оперлась о мою руку, поднялась и говорит: «Как же ты хорошо его представил, ведь никогда не видел…» Потому и держу здесь портрет, чтобы не беспокоить. Теперь вставлю в хорошую раму и повешу в квартире – пусть внуки любуются и гордятся своим геройским дедом.

– Таким уж и геройским – столь лет болтался без семьи…

– Геройским-геройским, завтра сходим в Союз, пусть художественная братия на тебя посмотрит да позавидует мне…

Помолчал, добавил:

– Я вообще-то не очень словоохотлив. Ты прости, если что не так говорю…

– Все так, сынок, все так. Даже лучше, чем так. Я тебя слушаю и говор твоей матери узнаю.

– Это – западное. У вас в Сибири говорят совсем по-другому. Слова другие, интонации. Более весомо говорят, значительно. От характера, наверное, сибирского идет. От желания сказать главное – о пустяках толковать не считают нужным. От природы дикой…

– Всяко быват. Быват, и треплют языком попусту, да кто ж слушат? Таки ж пустозвоны…

– Вот именно: пустозвоны. А у нас поговорить любят.

Дома их уже поджидали. Пельмени и впрямь отличались от тех, какие лепят в родной стороне, – более мелкие, напоминающие цветки саранки. Уплетал с удовольствием, успевая сглатывать водку из маленькой рюмки на ножке. Сын быстро пьянел, отец, казалось, оставался в своей прежней трезвой поре, успевая нахваливать хозяек.

– Ну вот: один – трезвый, а другому пора идти спать, – шутливо отмечала Людмила. – С трапезы нашей можно картину писать. Я бы ее назвала так: чем отличается сибиряк от разнеженного туляка. А на ней бы изобразила эдакого крепыша с бородой во всю грудь и худосочного интеллигента в круглых очках на носу.

– У туляка нет моего опыту, – посмеивался Данила. – Его б по тайге потаскать, чтоб десять потов стекло, дак и мясо б на костях образовалось.

– Неужели я так уж похож на худосочного интеллигентишку? И борода – у меня, а не у сибиряка. Не-эт, что-то вы попутали…

– Ничего не попутали. Для картины нужна достоверная натура. Поэтому бороду – сбрить, достать очки и надеть на нос!

– А где ж я бороду-то возьму? – спрашивал так же шутливо Данила.

– У Деда Мороза. У нас есть – сын ваш каждый год наряжается.

– Но она же не настоящая, а моя – вот она, при мне, подергайте, – упрямился туляк.

– И дергать не будем, все равно обманете. Может, она у вас приклеенная…

– Да не приклеенная же…

– Все равно: сбрить!

– Ни за что на свете. Я ее столько лет растил, лелеял, ночи, можно сказать, не спал…

– Не поспишь еще – отрастишь новую.

– Нет уж…

– Оставь в покое его бороду, мы к ней давно привыкли, – вмешалась Евдокия. – Ты, Даня, на них не обращай внимания. Это у них игралки такие: кто кого переиграет. Я уж привыкла.

«Не наигрались еще. Значица, лад в семье», – подумал Данила, а вслух сказал:

– Да я что ж, я не против, ежели по-доброму. И сам готов поиграть. Мы-то таких игр не знали. За столом у нас порядок никто не нарушал, а ежели нарушал, то тут же от бабки получал деревянной ложкой по лбу. И не смотрела бабка-то, сколь тебе лет и есть ли у тебя борода.