Надсада - Страница 58

– Насчет Микулы ты, конечно, подзагнул, но охотник он был знатный – с этим не поспоришь.

– А коли так, то что тебя в нем не устраивает?

– Его нищета. Я вообще презираю людей, которые могут жить в подобной нищете. Для меня они все – люди второго сорта. Быдло, если хочешь, хотя это словечко я не употребляю, а вот мой партнер, Виктор Николаевич Курицин, очень любит употреблять. Со смаком, с переливами в голосе, и, знаешь, я с ним бываю в душе согласен. Такие, как Воробей, быдло и есть. Эти люди вечно на кого-нибудь работают и всегда будут работать. Вот он и сейчас у вас тут работает – на дядьку Данилу, на тебя, на благополучие выселок. И Раиса его сбежала к другому все по той же причине – из-за его родовой нищеты. Нищета эта для таких, как Воробей, подлинно проклятье. Хроническая неизлечимая болезнь. Они никогда не могут и не могли ничего нажить: ни себе, ни семье, ни женщине, с которой связывали свою жизнь.

– Давай разберемся: быдлом ты называешь людей, которые не могут заработать, или, как ты выражаешься, сделать деньги, и потому вечно работают на других? Правильно я понял?

Николай некоторое время выждал, словно раздумывая, потом сказал:

– Пусть так. Но пользу таких людей для общества, для государства, надеюсь, ты не станешь отрицать?

– Согласен. Дядька Данила рассказывал, что в войну, например, никто во всем Присаянье не добывал столько зверя, копытных, лексырья, сколько добывал Воробей. Да и тайгу, повадки зверя он знает лучше нас всех. А кто оценил? Да и нужна ли была самому Воробью такая оценка?

– А разве праведник, вообще честный человек добрые дела делает для того, чтобы кто-то дал им соответствующую оценку? Он делает, потому что по-иному не может, – в том сущность его натуры, склада характера, ума…

– Вот потому, – не дослушал Николая Владимир, – такие люди никогда не могут встать над другими. Это вечные рабы, вечные неудачники, вечные недотепы.

«Вот ты и проговорился. Тебе надо непременно встать над другими людьми…»

Вслух же Николай спросил, так же не повышая голоса:

– А для чего вставать над другими? И надо ли вставать над другими?

– Люди должны чувствовать над собой власть сильного человека, – горячился Владимир. – Взять твоего отца Данилу Афанасьевича. Не было в поселке мужика, который бы его не побаивался, – стоило ему только глянуть. Вот это я называю властью над другими.

– Я знаю, что отец непростой человек. Есть в нем суровость, внутренняя сила, твердость, цельность характера. Но подобная власть, о которой ты говоришь, предполагает унижение другого, более слабого. Вот и скажи мне: отец кого-нибудь когда-нибудь унизил – явно, откровенно, глумливо?

– Он унизил уж тем, что стоял над другими…

– Ничего подобного, это его качество можно назвать и обостренным чувством собственного достоинства. Я, например, часто наблюдаю, как он общается со стариком Евсеевичем. По-отечески, по-доброму, с заботой и вниманием. Евсеевич здесь и обласкан, и прибран, и спокоен. И я знаю, что отец не оставит его до самой смерти. И похоронит по-человечески, если случится – помрет. Подобная власть сродни родительской. Родители ведь до конца своей жизни имеют власть над собственными детьми, независимо от того, сколько лет их детям.

– Все равно, – настаивал Владимир. – Все равно власть – это сила и смысл жизни всякого сильного человека. Только подлинной власти можно достичь, имея деньги, много денег. Деньги дают ощущение полной свободы и независимости от кого бы то ни было. Даже от обстоятельств. И я такой власти достигну.

– Ну и что ты будешь делать, имея такую власть? И зачем человеку обязательно много денег? – улыбнулся Николай.

– Жить буду. Широко жить. Себе в удовольствие. Ездить по миру. Охотиться, где захочу.

– А дальше?.. Вот пройдет жизнь – ты ведь, надеюсь, не собираешься жить вечно? Пройдет жизнь, и что ты после себя оставишь? Ну вот я, Николай Белов, оставлю после себя свои картины. По моим картинам потомки будут изучать историю Сибири, историю ее разграбленных глухоманей, историю страны. Картины будут воспитывать в людях доброе отношение к природе, к человеку вообще. Мои картины – это еще и история фамилии Беловых, которую носишь и ты. И сам я буду продолжать жить в своих картинах. Это тоже власть над людьми, но власть иного рода, где никто не унижен, а скорей наоборот – возвышен каждый, кто прикасается к искусству. Только бы хватило таланта, физических и душевных сил. А что, повторяю, ты после себя оставишь?

– Деньги оставлю своим детям.

– А что, если, привыкшие жить лучше других, дети твои деньги промотают?

– Не промотают, – несколько замешкавшись с ответом, все же настырно дернул головой Владимир.

– Ты можешь за это поручиться?.. Пусть даже не промотают, но добром вспомнить тебя, кроме них, будет некому, ибо добрую память о себе не купить ни за какие деньги.

– И зачем мне какая-то там па-мять?.. Из памяти сапоги не сошьешь… А я – вот он, как говорится, любите и жалуйте. Я – это «Я», и все тут.

– Короче, ты полагаешь, что человек должен о себе заявить, а уж как заявить – не имеет значения. Только история всего человечества слагается из примеров иной памяти о выдающихся людях, какие были во всякое время, во всякую эпоху, в любой формации, во все века, у каждого народа.

– Например, Чингисхан, Наполеон, Гитлер…

– Люди эти, безусловно, выдающиеся, и о них помнит история, но как о примерах обратного, противоположного добру свойства. И ни один разумный человек не призывает повторить путь ни Чингисхана, ни Наполеона, ни Гитлера. Правда, если Чингисхана историки пытаются представить в роли завоевателя, который шел, все сметая на своем пути, Гитлера – как полоумного изверга, то Наполеон среди названных тобой остается белым и пушистым. А ведь он половину Европы разорил, половину России прошел, оставляя после себя разграбленные города и деревни. А сколько людей полегло, сколько осталось без крова, сколько семей, лишившихся кормильца, – не счесть…