Надсада - Страница 124

124

За все почти четверо суток дороги Николай ни разу не прилег на свободную полку, а спал тут же, сидя за вагонным столиком, положив голову на руки. И этого ему доставало для отдыха – так велико было желание поскорее приехать.

На вокзале небольшого районного центра Николая встречали отец и мать, помогая принять багаж, который он подавал прямо через открытое окно вагона.

Но что особенно было приятно, так это видеть здесь же вечного Ивана Евсеевича Воробьева, или попросту – Воробья, которому было уже, наверное, за девяносто, но живости у старика не убавилось. Иван Евсеевич каким-то образом взобрался на подножку вагона, проник в купе и, прыгая за спиной художника, будто из автомата, очередями выстреливал слова:

– Миколка, родный, я ж все глазыньки проглядел, тебя поджидаючи… Вот заживем, картины сотворим… Историю и новоявленную молодь землицы… Я-от, бывалочи, аще молодой када был, иду от Раисы и всю, кака есть, землицу чую под ногами… От… и – до…

Николай улыбался, краем уха слушая болтовню старика, торопился выгрузить багаж и успеть выйти из вагона.

– Ты, Иван Евсеевич, иди к выходу, а то скоро поезд тронется. Я-то помоложе, успею выскочить, а ты поедешь дальше.

– Счас, родный, счас. Иду уж…

Николаю и в самом деле пришлось соскакивать почти на ходу.

Увязывали добро на багажник жигуленка, часть уместили внутрь машины и скоро прибыли к дому Данилы и Евдокии.

Время было утреннее, Евдокия собирала на стол, мужики с удовольствием пили квас, которого в этом доме всегда заваривалось вдосталь.

– Рассказывай, сынок, где был, что делал, как там супруга, дети? – спрашивал Данила Афанасьевич, с удовольствием оглядывая похудевшую фигуру сына.

– Вот-вот, Миколка, сказывай как на духу: че делал, куды ходил, посправнела ли супружница Людмила, здоровы ли детки? – приступал и Воробей.

– Все здоровы и – ладно, – вставила свое Евдокия. – Это главное, да чтобы было на что жить.

– Я, мама, им денег оставил достаточно – картину продал, лучшую свою картину.

– Какую ж?

– «Беловы», в общем ту, на которой представлена вся родова Беловых.

– Да что ты, сынок, эт же все одно, что икону из красного угла избы продать, – повернулся к нему Данила Афанасьевич.

– Э-эх, Миколка… – ахнул где-то сбоку и Воробей.

– Успокойтесь, я написал другую – лучше той. Глубже, осмысленней. А та ведь писана была под первым впечатлением от всего, что встретил здесь в Сибири, что узнал о своей родове. Незрелая… Эта лучше, ближе к истине, и в целом я вполне удовлетворен. Да и дыры финансовые заткнули – француз хорошие деньги дал. К тому же, кажется, француз разбирающийся в живописи, искренне интересующийся всем, что касается прошлого, настоящего и будущего России. В хорошие руки попала моя работа.

– Ну и добро, сынок, – примирительно сказал Данила Афанасьевич. – Может, так-то оно и лучше.

– Лучше-лучше, – поддакнул следом Воробей. – Миколка знат, че делат… Он, Афанасьич, корня-то беловскага, мозговитый… Я-от завсегда старался своей Раисе сделать как лучше…

– Остынь ты, старый балабон, – одернул старика хозяин дома. – Вот съедете на выселки, там и трещи без умолку… Сынок-то, небось, соскучился по твоей болтовне, а мне ты надоел хуже горькой редьки.

Отвернулся, пряча улыбку.

– Стосковалси, спириживалси я, Афанасьич, думал, не доживусь до светлого денечка – мало мне осталось топтать белый свет…

– Ты еще всех нас переживешь, старый торопыга…

– Аче?.. До сотни годочков, пожалуй, дотяну. От… и – до…

Воробей привстал с табуретки, по своему обыкновению выпятил тощую грудь.

Тут уж заулыбались все.

– Живите, Иван Евсеевич, нам на радость, – пропела Евдокия. – Вы полноправный член нашей семьи. Вот и с приездом сыночка семья наша снова прибавилась. Поживете денька два-три, там и на выселки съедете.

– Не-э, Евдокиюшка, тама у меня конь Туман, курочки-касатки, собачки, кто ж за имя будет ходить? Пантрет Раисы, на коий гляжу кажное утро. Не-э, милая…

– И – правда, Евсеич, сегодня на выселки и поедем, – заключил Данила Афанасьевич.

– Да что ж это вы… – всплеснула руками хозяйка.

– Все вместе поедем, там и поживем с тобой этих дня два-три.

– Только ты, отец, костюм свой парадный возьми – с орденами и медалями. Совместный портрет ваш с матерью напишу.

– А надо ли, че нас писать-то?

– Надо. Давно примериваюсь.

Евдокия стала собирать съестное, Николай помогал матери, попутно отвечая на ее вопросы. Данила прошел в гараж, что-то вынес оттуда, уложил в машину. Следом несла сумки и Евдокия.

Примерно через час, приняв в себя людей, до отказа набитая разным добром машина отъехала от дома Беловых в сторону поселка Ануфриево, а там и до выселок.

Вместо трех дней старшие Беловы прожили на выселках целую неделю. Сын на этот раз решил сделать портрет своих родителей и с утра до вечера, с небольшими перерывами на обед и отдых, Данила и Евдокия позировали художнику. Мать он попросил надеть старинную кофту и длинную юбку – вещи эти он прихватил с собой из Москвы, а взял их у одного знакомого фольклориста и собирателя старины. Отец был в пиджаке, при всех орденах и медалях, в хромовых сапогах, голенища которых были собраны в гармошку.

Родителей Николай изобразил сидящими на лавке у стены, будто поджидающими дорогих гостей, а перед ними – стол с дымящимся самоваром, вкруг которого кружки с блюдечками, вазочки с вареньем, кусочками сахара, чашки с пирогами, хворостом. Слева, в красном углу избы, – образ Богоматери с Младенцем Иисусом на руках. Под ним – тумбочка, на ней – прикрытая полотенцем гармонь. Справа – край деревянной кровати с высокой подушкой. На полу – домотканые половики. Над сидящими уже пожилыми отцом и матерью – портрет на стене в темной раме все тех же родителей, только молодых. Он – в линялой гимнастерке с орденами и медалями на груди, она – в светлой кофточке, в густых темных волосах – гребешок.

124