Надсада - Страница 136

136

Пока были в доме родителей Владимира, Виталий успел ощупать все углы – и внутри, и снаружи, заглянул под навес, сунул голову в стайку, потоптался в предбаннике, а в самой бане внимательно осмотрел печь. И что-то записывал, зарисовывал в блокноте.

«Такой мне подойдет», – отметил про себя Владимир. С некоторых пор он был озабочен подбором людей на ключевые места пока не существующего дела, которое намеревался развернуть в Ануфриеве и которое пока что в голове его обозначено было лишь в общих чертах.

На выселках гостей встретил вездесущий Иван Евсеевич. После памятного отъезда Владимира и Людмилы старик толковал Николаю:

– Знашь, Миколка, женшина мне оченно пондравилась. Душевная и не гордая.

– С чего ты взял, что она не гордая, такие как раз гордыми и бывают, – не согласился художник.

– Я не в энтом смысли, Миколка. Я в том смысли, что до всего доходчивая. И до меня, старого, тако же, и до Раисы моей, и до касаточек.

– Сильно ей нужны были твои касаточки, – снова не согласился Николай. – Просто открытая сердцем, не растерявшая в своих больших городах человеческого, к тому же – женщина влюбленная.

– В кого ж влюбленная? Не в Володьку ли?

– В него. А что: Владимира и любить уже нельзя?

– Можна, канешно, кто ж говорит… Тока я б воздержался и помотрел, че дале-то будет.

– А че дале-то? – задирал старика Николай.

– Дале – боле. Ну вот када спытывашь человека в тайге. Поначалу вроде кажется – человек, то ись, обстоятельный. И обличьем, и повадкой. От… и – до… А как до дела-то дойдет, так и тьфу человечишка. Малость кака-нибудь.

– Ну, Владимир – не малость, тут ты, Иван Евсеевич, подзагнул. А любовь, как известно, самых отъявленных преступников меняет. Перерождает, то есть, внутренне. Человек становился и лучше, и чище, и добрее.

– Так-так, Миколка, – с живостью соглашался старик. – То-то я мотрю: Володька-то вроде как не в себе. Вроде как с добром и ко мне, старому Воробью, и к жисти. Че-то, думаю себе, не так. Не та-ак…

– И я тебе толкую, Евсеевич, о том же. Нельзя же все время вменять человеку в вину одно и то же, потому что время и обстоятельства, а тем паче – любовь все могут изменить в один миг.

– Твоя правда, Миколка, в един миг. От… и – до…

Старый Воробьев все время, пока художник дописывал портрет Людмилы Вальц, не отходил от него и против обыкновения больше помалкивал. Николай поглядывал в его сторону, улыбался, и работалось ему, как никогда, легко.

Женщина на полотне словно только что вышла из тайги, и теперь уже было ясно, что она сама и есть тайга – глубокая, несказанно прекрасная, вечно молодая. На голове – венок из разных цветов. Светлые волосы теперь отдавали зеленью, в голубых глазах чудился отсвет березовых рощ, в прижатой к груди руке – кедровые шишки, в другой, опущенной к стволу павшего красавца, крапинками крови – кустики костяники.

Давно просохшее полотно было вставлено в раму, багет для которой изготовил сам художник, и представлял он из себя причудливое переплетение растительного орнамента.

– От… и – до… – прошептал за спиной Николая старый Воробей, когда тот окончательно установил картину в переднем углу избы и отошел, чтобы еще раз посмотреть, все ли сделано так, как задумывалось.

– И куды ж ты теперя ея, ненаглядную? – так же тихо спросил старик.

– Передам в дар хозяйке.

Больше они о картине не говорили.

А сейчас Евсеевич стоял у ворот, наклонившись всем своим тщедушным телом навстечу подъехавшим.

– Степаныч пожаловал, – впервые Воробьев назвал Белова по отчеству. – Милости просим, дорогие гости. Как раз обедать собирамси…

– Мы пообедали у мой матери, Евсеич.

– Отказыватьси нехорошо, – произнес с укоризной.

– Иван Евсеевич прав, отказываться нехорошо, – поддержал старика вышедший из дома художник, следом за ним – дочь Наташа, которая впервые приехала погостить в далекую Сибирь к родным ей людям.

Наташа к этой поре цвела всеми красками молодой девушки лет двадцати с небольшим. Закончила экологический факультет Московского университета, успела поработать в заповеднике «Калужские засеки».

Братья обнялись. Белов представил ему Виталия, пояснив накоротке, что Виталий – архитектор, приехал из Петербурга.

– Простите, Виталий… – как вас по отчеству? – тут же повернулся к нему Николай.

– Алексеевич, но это не имеет никакого значения. Просто – Виталий.

– И – прекрасно, меня называйте Николаем Даниловичем. А это – Иван Евсеевич Воробьев, старый охотник и следопыт.

– Тако же следопыт… – застеснялся старик.

– Следопыт-следопыт, и нечего тут скромничать.

Повернулся, чтобы представить и дочь, но молодые люди уже шагнули навстречу друг другу, так что находящимся тут же братьям и Евсеевичу оставалось только заняться самим собой.

Пока толковали о том о сем, Виталий в сопровождении Наташи осматривал усадьбу с неизменным блокнотом в руках. В сарае, куда заглянули, чуть не угодили в зубы отдыхающего здесь пса. Собака залаяла, что и привлекло внимание хозяев. Старик кинулся к сараю, и лай скоро прекратился.

– Это что за молодой человек? – спрашивал брата Николай.

– Думаю я кое-что построить в Ануфриеве и не только в Ануфриеве, – уклончиво отвечал Владимир. – И прежде времени не хотел бы об этом говорить. А Виталия я пригласил посмотреть, как мы здесь живем, и возможно, он сделает проект для моего предстоящего в будущем году строительства. Во всяком случае он произвел на меня впечатление парня хорошо подготовленного, как специалист: в Питере, в чертежах и макетах я посмотрел его работы, связанные как раз с обустройством сельских усадеб. Есть, по моему мнению, интересные.

136