Надсада - Страница 43

Лежал в морге с засохшей блевотиной на лице, куда ездил сам Степан. Степан же обмыл тело сына, переодел.

Возвратившись со скорбным грузом, просидел возле гроба с телом сына целую ночь. Какие думы думал, какие жернова мыслей перемалывал, однако к утру обронил непонятное, мол, война еще только начинается и передовая сегодня пока что прошла по таким горемычным, как их Санька. И что, мол, Санька – то первый ряд цепи воинов, каковая первой и падает.

– Че, Степа, сказывать? – ничего не поняла Татьяна. – Кака война, где? Кто враг?

– В стране война, – грубо ответил муженек. – А враг – опричники иль попросту – чиновники разных мастей.

– Че ж это за чиновники за такие? И де они сидят?

– Во всех эшелонах власти – ну, хоть в поссовете.

– Эт Холюченко-то чиновник?

– И Холюченко – тако же. Опричник…

– Оп… оп… ричник… – едва выговорила Татьяна.

– Именно, опричник. – утвердительно подвел черту Степан. И прибавил: – Враг.

Глянула на него супруга, как на полоумного, и заплакала навзрыд.

– Ой, люшеньки… – голосила. – Ой, совсем с ума сошел, старый… Да какой же он враг, Холюченко-то?..

– Холюченко, канешно, мелочь, но и он в той армии опричников.

– Не надо, милая моя, так убиваться, – успокаивала Татьяну бывшая здесь же супруга Данилы Евдокия, которая приехала сразу, как узнала о Санькиной смерти. – С горя это он, не понимает, что говорит.

– Все он, фашист, понимат, – упрямилась Татьяна. – Тока чтоб еще хуже мне было… Чтоб и меня в гроб вогнать… Положить рядом с сыночком, а он тута барином будет жить… Бабу себе приведет молоду-у-у-ю…

– Вас он любит, – уговаривала Татьяну Евдокия. – Вас одну и деток. И никто ему, кроме вас, не нужен.

– Любит он, как же, держи карман шире. Ведмедя черного матерого он любит – никого боле… А чтоб похмелить сынка-то, отвести от беды – на это его нет… Сколь приходил, сколь просил – тока я, тока я одна и похмеляла…

– И доопохмеляла, – не выдержал Степан. И прибавил непонятное: – Чтоб выстоять в начавшейся войне, трезвым надо быть на голову-то.

На этот раз внимательно посмотрела на деверя Евдокия, решилась спросить:

– О чем это вы, Степан Афанасьевич?

– Об том я, что чиновники со своими всякими перестройками и прочей ерундистикой войну начали против своего же народа.

– Для чего же?

– А чтоб поубавить народонаселение-то, поослабить да сдать какому-нибудь Рейгану. С потрохами сдать. Всю страну на распыл… К черту на рога… В тартарары…

– Да зачем же? С какой целью?

– А заживаться стали… На «жигулятах» ездить… Сильненькими себя почувствовали… Кому мы такие нужны! – почти выкрикивал Степан. – Ты, Дуся, глянь, че происходит: что ни год, то кака-нибудь затея. Что ни год, то кака-нибудь напасть. Что ни год, то людям все хуже и хуже. Обложили со всех сторон народ-то… Шагу ступить нельзя простому человеку, и то на милицанера наткнешься, то на чинушу какую, то на бумажку, в коей прописано, как тебе быть и как тебе жить. И все – учат, учат, учат. В какой-то Европейский дом тащат. Эт меня, фронтовика, тащат туды, где я уже был, но был, как по-бе-ди-тель, а не как мальчонка на побегушках. Мы, фронтовики, Дуся, када были солдатами, то хорошо понимали стратегию командиров. Ежели командиры были с головой и думали о солдатах, то и план разработают с толком, и людей поберегут, и сражение выиграют. Но попадались и такие, которым человек – все равно, что псина кака-нибудь. Гонют без всякого толку в самое пекло, положат без всякого проку, а наверх доложат так, будто тока они и есть самые лучшие стратеги. Боялись мы таких. Ждали от них всякой беды и уж тогда старались сами себя сохранить. Вот и сейчас пришли страной управлять таки командиры. А нас, Дуся, не обманешь, мы видим и понимам, что к чему. Да че я тебе говорю, ты сама побывала в том пекле…

Замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Спустя минуту добавил излюбленное:

– Вот то-то и оно, Дуся…

– Не простой вы человек, Степан Афанасьевич.

– Мы, Беловы, никада простыми не были…

И уже об обыденном:

– Данила-то када подъедет?

– Обещал с утра, часам к десяти.

– Чаю бы я выпил…

Евдокия пошла с ним на летнюю кухню, где сняла с плиты разогретый чайник, налила, поставила на стол пару тарелок, положила чего-то в них.

Налила и рюмку водки, подвинула.

– Выпейте, легче будет. Всю ночь не спали, умаялись душой…

Степан посмотрел на женщину долгим, все понимающим, взглядом, тихо спросил:

– Как тебе у нас, Дуся? Не было вить заделья поговорить. Тока на похоронах… Может, плохо?

– Хорошо мне, Степан Афанасьевич. Брат у вас хороший, надежный. Маялись мы поодиночке, много лет маялись, теперь вот отогреваемся.

– И добро.

«Тоже беловское словечко», – отметила Евдокия.

Евдокия за последние годы расцвела, словно наверстывала упущенное. Мягкости и округлости линий тела не прибавилось, скорей стала стройнее и моложавей. На щеках обозначился румянец, в глазах – блеск. Фигура выправилась, голову стала держать выше и оттого ступала увереннее, легче. Говорила по-прежнему тихо, не поднимая голоса, даже если была чем-то недовольна.

А чем ей быть недовольной? По приезде домой Данила съездил в райцентр, где пробыл три дня. Вернулся, и уже вместе поехали они смотреть дом, что приглядел Белов.

Дом оказался совсем новым, мало обжитым, с некоторыми недоделками – таким, каким хотел видеть его Данила и куда привезти хозяйку. Рассуждал же он так: начинать жить надо в новом дому, будто ты его и построил. Недоделки же были, по его мнению, как раз кстати: он сможет добавить то, что считал для себя нужным. Но главное то, что посчитает нужным хозяйка. И до наступления холодов они вместе с Дуней прожили в райцентре, где ее любимый мужчина доканчивал не доконченное прежним хозяином.