Надсада - Страница 69

– И я тебе говорю: работай. Ты, знаю, на правильном пути – я тобой горжусь. Тока хочу упредить: не надсадись. Нельзя стараться поднять тяжесть, ежели она сверх твоих сил. Об этом и тревожусь.

– А можно ли, скажи мне, без надсады поднять такую тяжесть, какая заведомо кажется неподъемной? Только поднатужившись, и можно что-то сотворить.

– Ну и добро.

– Добро-добро, Миколка, – вставил свое бывший здесь же старик Евсеевич. – Перемогем, не впервой. Я вот, када Раису задрал ведмедюка, никак не мог очухаться. Помру, думал, с горя. Заверну лыжи. Ан нет! Выкарабкался!

И, будто немного подумав о чем-то своем, закончил:

– От… и – до…

– Ты со своей Раисой и тут влез, – в раздражении дернул плечами Данила. – Не о том мы с сыном толкуем. Себя надо поберечь. А всех не оплачешь – слез не хватит…

– Мушшина и не должон плакать. Я вот, када Раису хоронили, тож не плакал. Слезьми горю не поможешь. А кто, скажи, будет иськусство двигать? Кто творить жись, переводя ея в краски бытия?

– Ну и нахватался тут старый у тебя, – уже улыбался Данила. – Не переговоришь Евсеича.

– Иськусство, творить… – передразнил. – Ишь расперло…

Замешкался в поисках нужного слова:

– Подсобник…

– Во-во, пособник. Пособляю, то ись и способствую…

– Ну и способствуй.

– Да я ж… Да мы ж… Да че ж… – запрыгал на месте, зачастил, будто зачирикал, старик.

«И впрямь Воробей», – подумали об одном и том же отец и сын.

Переглянулись, заговорили о другом.

А новости были такие: Ануфриевский леспромхоз обанкротился окончательно, и назначен был наехавший неизвестно откуда внешний управляющий, по поводу которого тут же начало зубоскалить местное население, мол, «вот, управляющего теперь знаем, а кто наш барин?» Раньше, мол, «при советской власти тож были управляющие, но мы знали, что их ставило государство, а теперь кто?..»

Недоумевал народ и по поводу объявленного банкротства, под маркой которого начались повальные увольнения здоровых работоспособных мужиков.

«Какое банкротство? – говорили они про меж собой, собираясь в стайки то возле клуба, то возле магазина, то возле водоразборной будки. – Леса – прорва, техники хватает, перекупщики отрывают кругляк с руками. Во-он Володька Белов хлестает все подряд, не успевает вывозить, и только дай, только дай…»

Молодой Белов и впрямь развернулся в полную силу. Кооператив его уже переименовался в некое общество с ограниченной ответственностью, в чем люди мало разбирались, но зато налицо был нескончаемый поток лесовозов, и опытный люд про себя прикидывал объемы вывозимой кубатуры, переводя в уме в дореформенные цены. Получалось знатно.

– Вот рвет, гад, – обменивались промеж собой результатами наблюдений. – Эт куды ж ему столько деньжищ, поганцу…

А тот уже колесил на новеньком уазике по поселку в компании с новым управляющим и бывшим директором леспромхоза Витькой Курициным.

– Николаич! – кричал он ему перед утренней разнарядкой. – Тащи сюда эту пьянь, я говорить буду!..

«Пьянь» – это рядовые заготовители, шофера лесовозов, тачковщицы и прочий работный люд общества, благодаря которому на райцентровские тупики изо дня в день шел поток древесины Присаянья.

К слову сказать, «пьяни» среди этого люда не водилось, потому как Белов набирал в свое общество мужиков молодых, сильных и трезвых. Но таков был словарный запас директора общества, и такова была его воля – распоряжаться здесь всем и вся. И если уж сказано: «пьянь», то так оно и есть, хоть и не соответствует действительности. И мало-помалу к поселковым пришло понимание, что Белов и есть тот «барин», на которого работают все: и наехавший управляющий, и бывший директор леспромхоза Курицин, и они, рядовые то есть, жители поселка Ануфриево.

Постепенно какая была в леспромхозе техника, вообще имущество некогда мощного производства переходило в руки беловского общества, где Степаныч, как его теперь называли, наводил свой порядок. Порядок же доморощенный «барин» любил, потому каждая железяка, каждое бревно, каждая шиферина – все обретало свое место, все учитывалось, и всему определялась своя цена.

– Я покажу вам, как надо работать и как надо беречь добро общества, – говорил он в те минуты, когда «Николаич» сгонял «пьянь» к небольшому бревенчатому строению конторки. – Халява, какую развели коммуняки, кончилась. У меня каждый будет получать по труду, а не по потребностям. Что заработал, то и получи. Не будете и неделями стоять на ремонте, потому что трактор, лесовоз – это твои средства производства, от которых и зарплата, и достаток, и цена каждого как специалиста. Ремонтируйте хоть ночью, но знайте: за вынужденный простой буду изымать из вашей же заработной платы. Чтобы каждый понимал: стоит по твоей вине колом трактор в лесосеке, не вышел на линию лесовоз – это прямой убыток обществу, и убыток этот нанесен по твоей вине. А хорошие деньги будет получать только тот, кто не допустит простоев и срывов графика.

И добавлял снисходительно:

– Крутитесь.

Поворачивался и уходил в конторку.

Поначалу пытались возражать, мол, техника хоть и железная, но все одно изнашивается. Без ремонта – не обойтись.

– Повторяю для особо непонятливых: ремонты – за ваш счет, – пресекал возражения Белов. – А за простой – буду наказывать.

Слово свое «барин» держал, в чем работяги убедились очень скоро: подходило время выдачи зарплаты, и кое-кому получать было нечего, а кое-кто еще оставался и должен.

Иные уходили из общества, иные затаивались, стараясь приспособиться, иные начинали «крутиться», как того требовал Белов. Из общей массы мало-помалу начали выдвигаться и такие, кто готов был доглядывать за работающим рядом товарищем, за живущим через дом соседом. Доглядывать и докладывать Белову, и «барин» получал лишние глаза и уши в среде «пьяни». Тех, что были посмекалистей, пошустрее, ставил во главе бригад. И дело разворачивалось, принимая невиданный доселе размах.