Надсада - Страница 74

«Вот стерва беловска, – примерно одно и то же думала каждая, провожая взглядом Татьяну. – Выпендриватся, сынком хвастат, а сынок-то – первый кровопивец в поселке…»

Но вслух никто бы не отважился сказать подобное – слишком много ушей и угодников.

На этот раз дома застала Леньку Мурашова – дружка Степанова. Сидели за столом бывшие фронтовички, потягивали из рюмочек водочку. Ленька – Леонид Романыч то есть – был мужиком степенным, в старые времена, из-за калеченной на войне ноги, руководил профсоюзом леспромхоза.

Против Леньки Татьяна ничего не имела, однако не успел еще выветриться разговор с поселковыми бабами в магазинчике, потому на слегка захмелевших дружков глянула неприязненно.

«Счас нажрутся, окаянные, а ты мой за имя посуду, – подумалось. – Делать мне боле неча…»

Вслух же пропела:

– Давненько ты, Леня, не бывал у нас, давне-энько… Как там Наталья, детки?

– А че с Натальей сделатся? – отозвался Мурашов. – Тело нагонят да лесопилку включат.

– Каку лесопилку? – не поняла Татьяна.

– Да меня все пилит. Пилит и пилит, пилит и пилит – хоть уши ватой затыкай. Вот к Афанасьичу зашел, дак тока у него и глотнул свежего воздуха. Сидим, вспоминам войну, друзей-товарищей погибших.

– Че их вспоминать-то: было да сплыло, пора бы уж и забыть.

– Не скажи, Маркеловна. Кака бы война страшная ни была, а все ж была и молодость, и сила в руках, и отвага в глазах. Мы, сибиряки, фашиста не боялись, не отсиживались в окопах – считай, с открытого места из своего орудия били по врагу. Потому и орденов прибавлялось на груди. Счас вот доподлинно известно, что войну под Москвой в сторону Победы переломили именно мы, сибиряки, а не каки-нибудь там рязанские или орловские мужики. Этим мы с Афанасьичем и гордимся, о том и говорим.

– А ну вас к ляду, – поджала губы. – Вас не переслушать, тока че потом будешь кушать…

И за дверь.

– Татьяна-то у тебя, Афанасьич, будто осенний куст, всеми цветами радуги спят…

– Сам вижу. Как Володька пошел в гору, так и засияла.

– Вот о нем-то я и хотел с тобой побалакать…

– И ниче хорошего не собирался сказать, – будто закончил за друга Степан. – Я энто понял, как ты через порог переступил, тока ждал, када ж зачнешь.

– Не обижайся, Степа. Дело это житейское, и в том, что Владимир пошел в гору, ниче худого нет. Тока надо бы к людям поближе. Ко мне, знашь, целая делегация из бывших фронтовиков привалила. Ты, Романыч, говорят, со Степаном воевал, тебя он послушат. Сходи, говорят, к ему. Нет никакой мочи терпеть. Взять хоть дровишки. Раньше леспромхоз снабжал. Притянут трактором лесину к дому, а уж сам хозяин нанимат кого, чтоб распилить. Теперь не то чтоб лесину, и горбыля не возьмешь. А как зиму топиться? Зимы-то у нас лютые. Мучается народ. Стоном стонет. За таку ли жись, говорят, мы кровь на фронте проливали? Давай, говорят, Романыч, берись-ка опять за профсоюз, а мы все в его вступим. Вместе и будем ходить – биться в двери райцентровских властей. Авось и пробьем. Как ты думать?..

– Так же, как и ты, Леня, – ответил, чуть повременив, Степан Афанасьевич.

Сидел он, нагнув голову, а когда поднял, Мурашов увидел в глазах дружка такую тоску, что пожалел о начатом разговоре. И даже как бы затеялся вставать из-за стола, но Белов резко протянул руку и тем невольным жестом как бы остановил своего фронтового товарища.

– Ты думать, я ничегошеньки не понимаю из того, что делат Володька? Иль не пытался пробиться к его разуму? С мыслями энтими я, Леня, ложусь в постель вечером, с ими же встаю утром. Они вить со своими заготовками к моей таежке стали подбираться, дак я сказал Володьке, мол, ежели тронете хоть одну кедрину, то спалю к чертовой матери тебе всю базу. А он мне: ты, мол, батя, ниче не понимать. Ежели хочешь, я, мол, тебя осенью орехом с головой завалю, и в тайгу не надо ходить. И что же мне-то, отцу его, делать? Как людям в глаза-то смотреть? Вот и сижу дома, думу думаю. А может, и впрямь запалить его хозяйство? С меня-то взятки гладки. Попрыгат и сядет на то же место. А, Леня?..

– А ты вступай в наш фронтовой профсоюз, вместе будем ходить – колотиться в двери властей! Наденем парадные пиджаки с фронтовыми орденами и медалями и – строем, как бывало в молодости…

– Но вить против родного сынка колотиться, срам вить!..

– А так жить, как ты живешь, еще срамней…

Теперь уже опустил голову Мурашов. Затем медленно поднял, глянул прямо в глаза другу:

– Тебя, Степа, никто не осуждат. Мы знам, какой ты есть – последней рубахи не пожалешь. Последним куском поделишься. К тебе люди завсегда за советом приходили, так будь и теперь с людями. Что до Володьки твово, то я так думаю: перемелится – мука будет. Сама жись поставит его на место. Но в том бардаке, какой творится в стране, людям надо чем-то жить, тем боле что они на лесу оставили свое здоровье. Надо подумать не только о фронтовиках, но и о вдовах, об одиноких матерях, о престарелых жителях поселковых. А горбыля какого подвезти – убытки для твово Володьки небольшие. Ты погляди на весь ряд улицы, на которой мы с тобой проживам почитай по пять десятков лет, – все домишки фронтовиков. Почитай, на каждом звездочка, и тока звездочка одна и сият. Звездочку фронтовички не забывают подкрашивать! А сами домишки – с обшарпанными ставеньками, покосившимися столбами ворот, догнивающими заплотами, с уныло поблескивающими наружу стеколками окошек. Все до единого требующие ремонту. И че тут удивительного? На пензию не отремонтируешь, а других доходов не имется. В ранешные времена в тот же профсоюз можно было обратиться, и леспромхоз подмогал: выделял досок, лесу, давал технику. Теперь до фронтовиков никому нет дела. Да и твой домишко, гляжу, не в лучшей своей поре, тож ремонта требует. В опчем, все идет на убыль: и внимание к нам, старикам, и здоровье, и жизнь. Дак может, пора нам самим за себя постоять, как стояли на фронте? А, Степа? Перед властями, перед обчеством, перед такими, как твой Володька?.. Не впервой вить?..