Надсада - Страница 82

И снова задумался Данила – надолго, забыв, кажется, обо всех и обо всем.

– А я вот папу молодого не знала, а хотела бы, – прошептала Люба. – Хотела бы глянуть хоть одним глазочком, как он идет по улице, как сидит за столом, как строгает рубанком, как работает топором. Чудится мне, что красивее, сильнее его не было человека на всей земле.

– Для тебя, для дочери – точно не было. А для меня – лучшего брата. И наш с ним отец, Афанасий Ануфриевич, понимал его. Степка, говаривал, – особый, не от мира сего, простодырый. Тока в кого таки сынки, вроде Володьки, рождаются? Не знашь?.. И я не знаю. Хотя тут и моя вина есть – баловал его деньжатами. Таскал с собой – от тоски звериной, от одиночества таскал. Думал, своего нет, дак хоть этого пригрею – все родная кровь.

– Я ведь, дядя Данила, тоже соблазнилась. Привел меня, простушку, Курицин к своим родителям в дом, вижу, меня, как лошадь какую, осматривают и, не стесняясь, переговариваются между собой, дескать, девушка здоровая, такая и деток здоровых родит, род их продолжит. Опять же, медицинское образование – это тоже на пользу, будет за здоровьем всего их семейства смотреть. Вы бы у них за обеденным столом посидели: сливочное масло специально чуть подогретое, чтобы лучше на хлеб намазывалось. Обязательно на три блюда. На столе – вино, водка, хочешь – наливай, только в меру. А как едят – это надо видеть и чувствовать. Словно никого рядом нет, кроме них. Сидишь и не знаешь: то ли встать да уйти, то ли продолжать сидеть. Если какой праздник, так за столом только избранный круг – особая каста, причем каста, осознающая себя таковой. Виктор ведь во всех школах города поучился. Напакостит, отец его переводит в другую. Напакостит и там, он его – в третью. Институт заканчивал, для него уж место приготовлено. Для старта, для карьеры. Там, дескать, и дальше двинем. Вот только отец его – мой свекор то есть – вдруг возьми и умри. Карьера и полетела, а так бы он в Ануфриеве долго не задержался. Я как-то быстро поняла, куда попала и что это все мне чужое. И вы бы знали, как потом себя корила и сейчас корю…

– Брось думать об этом, дочка, – обнял племянницу Данила. – Худое поминать – добра не видать. Ты – молодая, все у вас с Мишкой впереди. Вы с с ним – удивительная пара. Вот и счастье.

– Да, счастье, – соглашалась Люба.

Прижавшись к дядькиному плечу, заплакала.

– Поплачь, поплачь, дочка, облегчи душу. Я б тож с тобой поплакал, да не умею. И у меня на душе пересохло. Я вить до встречи с Дуней жив был тока тем, что был у меня единственный родной мне человек – ваш отец, о чем я никогда не забывал. Вы, детки его, были еще малы. Теперь вот и вы стали взрослыми. И разрослась моя родня. И жить стало для кого. Ну ладно, вытри-ка слезки свои, племянница, – погладил ее по голове. – Пойдем к людям. Да возле гроба надо посидеть – последние часы вить с родным человеком. И ему там, где душа счас его, легче будет…

Они вернулись к людям.

Владимир в это время подъезжал к дому приятеля Витьки Курицина, который так же, как и он, имел жилье в райцентре, но предпочитал поселок, где в любую минуту мог понадобиться то в лесосеке, то на нижнем складе, то на пилораме, то еще где-нибудь. К тому же после ухода Любы не торопился жениться, потому и спешить было некуда. За домом ходила прислуга не прислуга, а так – вдовая женщина лет пятидесяти пяти, у которой в поселке не было никого, кто бы в ней нуждался.

Катерина Ивановна в поселке появилась сравнительно недавно, лет десять назад, имела высшее образование, работала в бухгалтерии и была, как принято говорить, не из простых. Курицин долго к ней приглядывался и однажды предложил перейти к нему на должность то ли хозяйки, то ли содержанки дома с зарплатой выше, чем та имела в конторе фирмы, и Катерина Ивановна согласилась, быстро усвоив, что от нее требуется. А требовалось воссоздать атмосферу семьи родителей Курицина, чтобы обед – на три блюда, сливочное масло бы подавалось непременно чуть подогретым, чтобы стояли на столе графинчики с вином и водкой, чтобы любое блюдо – с пылу с жару. У Виктора Николаевича всегда имелись чистые отглаженные сорочки, белье, спал он в пахнущей разнотравьем постели, у кровати поджидали уютные комнатные тапочки. Катерина Ивановна ни о чем не спрашивала, ни во что не вмешивалась, одинаково предупредительно принимая как самого Курицина, так и его друзей. Короче, женщина, как хозяйка, дала ему все то, чего не могла, да и не хотела дать Люба.

Владимир Белов приехал как раз к столу. Погруженный в свои мысли, смотрел угрюмо, с нескрываемым внутренним раздражением, что, кажется, чиркни спичку, и – вспыхнет, наговорит грубостей, накричит, затопает ногами.

Состояние приятеля Курицин не столько понял, сколько почувствовал. Не спрашивая, налил водки, Катерина Ивановна поставила перед Беловым еще один прибор.

– Прими мои соболезнования, Степаныч, и выпей, – пододвинул к приятелю рюмку. – Легче станет. И я с тобой выпью.

Ни слова не говоря, Владимир все содержимое графинчика разлил по фужерам, что поставлены были для напитков. Один подтолкнул в сторону Курицина.

– Выпьем, – бросил коротко. – До дна.

Выбирать не приходилось, и приятели выпили до дна. Тут же Владимир достал из внутреннего кармана бутылку, из другого – еще одну.

Сказал тоном, не терпящим возражений:

– Сегодня будем пить столько, сколько влезет.

Курицин заерзал, попытался что-то сказать, Владимир повысил голос:

– Я тебе повторяю: будем пить столько, сколько влезет, и – точка! Отцы умирают только раз в жизни, да и другие причины есть – потом расскажу.